Наоми, N1.

Озабоченность людей справедливостью по своей воле и всеобщности трудно сравнить с каким-нибудь другим человеческим мотивом. Даже о самосохранении или о продолжении рода многие люди, общества, целые исторические эпохи проявляли куда меньше заботы. О справедливости говорили великие мыслители и великие тираны, ее именем совершались самые добрые и самые чудовищные дела.
Понимали справедливость и несправедливость по-разному, в зависимости от культуры эпохи, ее экономических и социальных законов, ее предрассудков, осознаваемых или неосознаваемых стереотипов здравого смысла. Племена Новой Гвинеи считают, что убить и съесть воина соседней деревни — справедливо, а воина своей деревни, женщину или ребенка соседней деревни — несправедливо. Сейчас мы считаем несправедливым правительственный указ 1940 года, по которому человека можно приговорить к тюремному заключению за опоздание на работу. Но относительность, даже индивидуальная, понятий о справедливости не мешала во все времена оценивать с этих позиций все, что происходит в жизни каждого, — заслуженно ли это? оправданно ли? справедливо? Такие вопросы в равной степени тревожат нас и по отношению к историческим или политическим событиям, и по отношению к самым простым фактам человеческого общения. Взаимность, благодарность, удовлетворенность — такие чувства вызывает ощущение справедливости в обыденной жизни; обида, ревность, чувство вины — так человек реагирует на сознание несправедливости его отношений с другими людьми.
Эти отношения, всякое общение между людьми можно представить как обмен ценностями. Товарно-денежные отношения — только oдин слой этой сложной, многоуровневой, непрерывно колеблющейся стихии обмена, так же, как деньги, товары и услуги — лишь небольшая часть разнообразных человеческих ценностей. Есть, однако, такие законы обмена, которые в равной степени характеризуют и экономические, и социальные, и межличностные, и даже интимные взаимоотношения.
Однако не иллюзорно ли метафорическое уподобление стихии человеческих взаимодействий обмену? Уместны ли расчеты там, где властвует игра чувств, которые мы так привыкли считать безотчетными и беспричинными? Не есть ли вся эта теория — лишь наукообразный вариант известного принципа «ты — мне, я — тебе»?
И теории обмена, и возражения против них стары как мир. Первые восходят, по крайней мере, к Аристотелю, вторые — к иудео-христианской традиции. Христос, изгнав менял из храма, говорил: «Не судите, да не судимы будете» и учил подставлять правую щеку, если вас ударят по левой. Однако забота о справедливости, желание добиться равенства в обмене ценностями и антиценностями, видимо, свойственны природе человека и природе человеческого общества. Все мы судим, и все мы судимы. И хотя, конечно, далеко не все в жизни людей сводится или поддается описанию в терминах обмена — эмоциональные связи, например, — все же неистребимая наша страсть к строгому соответствию преступлений и наказаний, успехов и признания достойна того, чтобы внимательно в нее вглядеться.

Справедливость и реализм

Болезни, потери, измены, беды подстерегают одних и почему-то обходят других; то же самое относится и к счастливым встречам, творческим успехам, повышениям по службе и выигрышам в лотерее... Оправданы ли удачи и несчастья человека его реальными заслугами и ошибками или это всего лишь цепь несправедливых, непредсказуемых и неконтролируемых случайностей? Если согласиться с первым вариантом, то с кем ведет человек эту универсальную коммуникацию? Но если, отчаявшись ответить на этот вопрос, согласиться с другой альтернативой, то не окажутся ли человеческие поступки безразличными, не имеющими значения? «Если блга нет — значит, все позволено»...
Такие вопросы,— возможно, главные в понимании человеческой жизни — волновали людей тысячелетиями. Один из самых ранних и, может быть, самых исчерпывающих ответов дала на них библейская книга Иова. Фабула ее проста. Бог вступил в полемику с сатаной по поводу сущности человека. Сатана утверждал, что и самый праведный разозлится на Господа, если его как следует обидеть. «Разве даром богобоязнен Иов?»,— вопрошал сатана. Он, похоже, верит в справедливость обмена: если кто и праведен, то уж, конечно, не даром, а в надежде на эквивалентное вознаграждение. За все надо платить, за все требовать платы. Но Бог не согласен с сатаной и решает провести острый опыт.
В экспериментальных целях Господь с сатаной лишили Иова дома, убили десятерых его детей, а самого праведника заразили проказой. Утешить Иова пришли «друзья». Не подослал ли их сатана? Во всяком случае, они — его единомышленники. Посидев с Иовом молча семь дней и семь ночей, «ибо видели, что страдание его весьма велико», на восьмые сутки они попытались заняться с ним тем, что сегодня назвали бы психотерапией. Бог справедлив, говорили они ему по очереди. Ты заслужил свои страдания, но ты этого не понимаешь, и потому тебе так тяжело. Покайся, осознай свою вину, открой ее перед Богом и перед нами, и тебе станет легче. Убеждая Иова осознать справедливость происходящего (а он тем временем «как гниль, распадается, как одежда, изъеденная молью»), друзья даже обещают ему полный возврат к счастливому прошлому: «Тогда забудешь горе: как о воде протекшей, будешь вспоминать о нем».
Но Иов не знает за собой греха и, как сказал бы сегодняшний знаток человеческих душ, сопротивляется его осознанию: «А вы сплетчики лжи. Все вы беспомощные врачи», — кричит он тем, кто слепо верит в справедливость. Потому что Иов, сам мудрый хозяин и справедливый судья, считает Бога и мир вокруг себя несправедливым и недоступным пониманию. «У сирот уводят осла, у вдовы берут В залог вола... В городе люди стонут, и душа уби- ваемых вопит, и Бог не воспрещает этого». У него, праведника, «лицо побагровело от плача, и на веждах моих тень смерти». А «беззаконные живут, достигая старости, да и силами крепки. Дети их с ними перед лицом их, да и внуки перед глазами их».
Бог всемогущ, но несправедлив, а Иов немощен, но уверен в своей безгрешности. Ни физические мучения, которыми одолевает его сатана, ни нравственные страдания, которые доставляют ему речи друзей, не убеждают его в справедливости Господа: «Вот уже раз десять вы срамили меня... как будто корень зла найден во мне». Но не оставляет он и своей веры, которая у него сливается с богобоязненностью, «страхом господним», готовностью принимать мир и свою судьбу такими, каковы они есть.
И защитники вселенской справедливости проигрывают спор: сатана проигрывает его Богу, «друзья» — Иову. Господь, к финалу появляющийся «из бури», на его стороне. Вы, говорит он друзьям, «говорили о Мне не так верно, как раб мой Иов» — таков его приговор. И действительно, Бог не заботится об оправдании своего эксперимента. Он с гордостью рассказывает о своем могуществе (создал землю, создал бегемота, может справиться и с левиафаном), но не о своей справедливости. К тому же и он сам, и беспристрастный ветхозаветный повествователь засвидетельствовали непорочность Иова. Карать его было не за что, не в чем было и каяться. Презумпция справедливости неверна.
Мощное предостережение книги Иова не охладило людей в их тяге к глобальной справедливости. Все мировые религии включают идею справедливого воздаяния, однако его местом чаще оказывается тот, а не этот свет. Протестантская этика — следствие и мощный стимулятор развития капитализма — напрямую связывает деловой успех с трудолюбием и добродетелью, которые одновременно есть залог личного спасения. И все же спор Иова о справедливое продолжает мучить людей как важнейшая и нерешенная проблема.
Пушкин, воспринимавший проблему справедливости тонко и обостренно, написал о ней «Моцарта и Сальери». Справедливости алчет Сальери:

«Все говорят: нет правды на земле.
Но правды нет — и выше.
Для меня так это ясно, как простая гамма...
О небо! Где ж правота, когда священный дар,
когда бессмертный гений — не в награду
любви горячей, самоотверженья, трудов,
усердия, молений послан,—а озаряет голову безумца,
гуляки праздного?..»

Сальери нужно каждому точно отмерить его долю:

«Ты, Моцарт, бог, и сам того не знаешь;
я знаю, я».

Моцарт не Иов, он не отрицает справедливость, а просто обходится без нее:

«Ба! право? может быть...
Но божество мое проголодалось».

Сальери же, не найдя правды в небесах, берет ее осуществление на себя:

«Я избран, чтоб его остановить,—
не то мы все погибли».

Блок по-своему пытается совместить полюса проблемы, дополнительность которых ясно сознает. Как человек он видит всю несправедливость жизни, ее непостижимую случайность; как художник он велит себе верить в совершенство мира:

Жизнь — без начала и конца.
Нас всех подстерегает случай.
Над нами сумрак неминучий,
Иль ясность божьего лица.
Но ты, художник, твердо веруй
В начала и концы. Ты знай,
Где стерегут нас ад и рай.
Тебе дано бесстрастной мерой
Измерить все, что видишь гы.
Твой взгляд — да будет тверд и ясен.
Сотри случайные черты —
И ты увидишь: мир прекрасен.

Иов и пушкинский Моцарт принимают мир таким, каков он есть, каким они его видят и творят. Для ветхозаветного сатаны, для Сальери, для блоковского «художника» жизнь без начала и конца, без меры добра и зла бессмысленна и невыносима. Ради установления справедливости там, где ее нет, они готовы стирать «случайные черты», чьими бы эти черты ни оказались. Навязчивый поиск всеобщей справедливости оборачивается сатанинской, сальериевской личной несправедливостью.

Дальнейшие эксперименты

Перед психологами эти проблемы встали в семидесятых годах нашего века. Бурная жизнь современного мира дает достаточно оснований для осмысления справедливости, несправедливости и того, как реагируют на них люди. Известно, что в годы фашизма многие немцы либо отрицали факты массовых убийств, либо же верили в то, что евреи, которых посылали в лагеря смерти, того заслуживали. Однако опросы, проводившиеся в те годы в США, показали, что и американцы в определенной степени придерживались сходных оценок, хотя и не подвергались диктующей такую оценку пропагандистской обработке. Нацисты преследовали евреев; во многих американцах это породило не сочувствие к жертвам, а определенный рост антисемитизма. Как сказал В. Тендряков: «Давно замечено — победители подражают побежденному врагу».
Социологи отмечали сходные реакции американцев на сообщения о жестокости своих солдат в годы вьетнамской войны: их соотечественники, не считаясь с логикой, полагали, что, «во-первых, этого не может быть, а, во-вторых, вьетнамцы этого заслуживают». Американские исследователи отмечают подобную же тенденцию в отношении к бездомным, иммигрантам, безработным: их страдания преувеличены, и они сами во всем виноваты, считают многие представители среднего класса.
Даже в самых непредсказуемых, случайных по своей природе бедах часто обвиняются их жертвы. Например, рождение больного ребенка куда чаще объясняется пороками родителей, чем это оправдывается статистикой. Известно, что склонность обвинять жертву только усиливается с увеличением ее страданий, особенно если они имеют эмоционально тревожащий, этически недопустимый характер — например, в случаях зверских изнасилований. Массовое сознание склонно тут рассуждать, порой отрицая очевидные реальности, подобно друзьям Иова: раз человека настигло несчастье, значит, он сам в нем. виноват.
Вера в справедливый мир — так назвал этот феномен американский психолог М. Лернер. В одной из его работ испытуемые наблюдали опыты, которые Проводились с другим человеком: студент, «не справившийся с заданием», подвергался ударам тока, очевидно болезненным (на самом деле, конечно, эти реакции разыгрывались). В одной группе «наблюдатели» могли по своему усмотрению заменить наказания током на какие-то вознаграждения, и все они воспользовались такой возможностью. Другой же она не была предоставлена, а жертва «обучения» продолжала страдать на их глазах. После «урока» и та и другая группы высказывались о характере, взглядах и способностях «ученика». Те, кто смог облегчить участь жертвы, отнеслись к ней лучше и описали более благоприятно, чем те, кто был бессилен ей помочь. Последние продемонстрировали довольно резкую антипатию к жертве эксперимента, как будто она действительно заслуживала свою судьбу.
Подобная же тенденция существует и в более приятной сфере удач, выигрышей, счастливых случаев. Есть эксперименты, которые показывают, что отношение к человеку, его усилиям улучшается, если его рисунок или рассказ получил премию в разыгрывавшейся на глазах у испытуемых случайной лотерее. Да и самого себя нетрудно поймать на том, что, скажем, крупный выигрыш в спортлото вызывает уважение к выигравшему, хотя, естественно, умом мы понимаем, что это никак не связано с его личностью или интуицией.
Говорят, Наполеон, назначая полководца, первым делом спрашивал, везуч ли он. В обыденном сознании везение — чаще всего стабильное свойство человека, подобно росту или интеллекту. В смешном фильме «Невезучий» эта линия доведена до абсурда. Чтобы найти дочь своего начальника, известную своей невезучестью, психолог отбирает самого невезучего сотрудника. Тестовая ситуация состоит в том, что один из десятка стульев в комнате ломаный. Настоящий невезучий сядет именно на этот стул. Отобранный таким образом кандидат, претерпевая сказочное невезение, находит в конце концов пропавшую дочь, потому что пути всех невезучих сходятся. На живучесть подобных представлений мало влияет современная наука, которая, наоборот, показывает огромную роль вероятностных, непредсказуемых процессов в явлениях самой разной природы.
Но было бы опрометчиво утверждать, что вера в справедливый мир — иллюзия, вовсе не соответствующая реальности. То, что в особых жизненных и экспериментальных ситуациях она не подтверждается, не означает, что она вообще неправомерна. И все же негибкость таких убеждений, приводящая к очевидным ошибкам, противоречиям, отрицанию фактов,— достаточно примитивная особенность здравого смысла.
Но главное в другом. Подобная вера ведет к признанию справедливости любого наказания, фактически к оправданию любого проявления силы и власти (вспомним друзей Иова).
Известно, что вера в справедливый мир сильнее у детей, чем у подростков и взрослых. Жан Пиаже рассказывал детям историю, в которой мальчик не послушался маму, а потом нечаянно упал в реку. 86 процентов шестилетних детей решили, что это было прямым наказанием за непослушание. Из двенадцaтилeтниx такой вывод сделали только 34 процента. Другое исследование показало, что четырехлетние дети не сомневаются в справедливости полученного от родителей наказания; среди семилетних лишь некоторые относятся к наказаниям критически, а затем эта тенденция скачкообразно растет.
Разные люди верят в справедливый мир в разной степени. Известно, что вера эта связана с комплексом социальных и личностных характеристик человека. Американские исследования говорят о том, что люди авторитарные, доверчивые и некритичные в справедливый мир верят сильнее. Они считают, что от них зависит многое, но уклоняются от участия в социальных и политических действиях.
Экспериментальные исследования показывают, что вера в справедливый мир, как правило, сопровождается доверием к властям и не сопровождается собственной социальной активностью. В бурной общественной жизни Америки семидесятых годов носители веры в справедливый мир не участвовали, уклоняясь, например, от студенческих движений протеста и не одобряя их.
Вера в справедливость—-поистине трагическая для человеческой истории особенность массового сознания. Не она ли объясняет непостижимое отсутствие у столь многих сочувствия к жертвам политических процессов и массовых репрессий тридцатых — пятидесятых годов? Историки склонны рассуждать о «сталинском гипнозе». Гипноз, да, кстати, и психоз, конечно, бывают на свете. Но объяснять так умонастроения миллионов мне кажется не более убедительным, чем объявить эти миллионы зараженными особенной психической болезнью.
Проблема социальной мифологии сталинизма, природа тех иррациональных образований, которые в определенных условиях овладевают массами и приобретают значение политической силы — все это еще долго будет привлекать исследователей, и вряд ли какое-то одно объяснение здесь может оказаться исчерпывающим. Но искать его надо не в необыкновенных способностях человека по фамилии Джугашвили, а в условиях, в которых поверить в эти способности значило увидеть свою жизнь менее страшной, несправедливой и отчужденной. Вера в доброго царя — политическая разновидность веры в справедливый мир — обостряется тогда, когда власть становится особенно жестокой, политика — непонятной, а жизнь — опасной.
Если моего отца или мою жену, друга или соседа, любимца партии или точно такого же мужика, работягу, студента, как я сам,— если их всех убрали из жизни несправедливо, если они ни в чем не виноваты, то ведь то же самое в любую минуту может случиться со мной! Нет, этого не может быть, они в чем-то виновны, их наказали справедливо, а значит,— меня не накажут, ведь я-то знаю, что ни в чем не виновен, Увы, непредсказуемая жестокость может быть надежным способом вызвать веру в справедливость власти. Складывается чудовищный круг, в котором жестокость власти вызывает доверие народа, а всеобщая вера в справедливость репрессий влечет еще большую их жестокость. Чтобы вырваться из него, раз в него попав, нужны мудрость и мужество. Вспомним еще раз Иова...
Сочувствие, сострадание имеют в своей основе собственный опыт страдания. Этот вывод, хорошо известный нам из классической русской литературы, сегодня получил новый важный аспект. Опыт страдания надо еще уметь осмыслить, понять причины своего страдания и страдания близких людей.
Отказываться от иллюзий сложно и страшно. Жить в условиях мира, воспринимаемого как справедливый, проще, чем реалистически воспринимать его раздробленный, жестокий, непредсказуемый и вместе с тем — на другом уровне, не на уровне личной судьбы — осмысленный характер. Надеяться на всеобщую справедливость Бога или власти проще, чем осознавать личную ответственность за собственную позицию, за то, что происходит в непосредственном окружении каждого из нас, за то многое или немногое, на что мы реально можем влиять.
При этом дополнительные «затраты» на то, чтобы видеть жизнь как она есть, вовсе не должны окупаться. Думать, что более трудная жизнь человека, не разделяющего иллюзий большинства (напри- мер, веру в глобальную справедливость), в конце концов будет вознаграждена, что ему «воздается сторицей»,— значит впасть в ту же самую ошибку, от которой он хотел бы быть свободен. Мужество и реализм имеют самостоятельную ценность, они не вознаграждаются и не нуждаются в вознаграждении.

«Справедливость для всех» или «справедливость между нами»?

Если вера в глобальную справедливость во многом иллюзорна, то мотив справедливости, напротив, совершенно реален. Само его существование бесспорно, оно доказано этическим опытом человеческой истории. По-видимому, наряду с глобальной существует и локальная справедливость, границы применения которой определяются границами эффективного влияния и контроля конкретного человека, границами его реального обмена с другими людьми. Действительные отношения людей друг к другу, а не абстрактное отношение человека к миру — вот та область, где справедливость реальна, где ее установление зависит от любого из нас. Поэтому «справедливость между нами» — не предмет веры, как «справедливость для всех», а объект повседневных забот, размышлений и практических действий.
Вера в глобальную справедливость и мотивы локальной справедливости не настолько независимы друг от друга. Искусство и история дают сотни примеров того, как в желании достичь нереальной всеобщей справедливости осуществлялись акты конкретной личной несправедливости. Друзья Иова в своем желании доказать справедливость Господа были несправедливы к Иову. Сальери отравил Моцарта ради восстановления правды на земле «и выше». Точно такие же, только в сотни и миллионы раз более масштабные, действия осуществляли диктатуры всех времен и народов. Как бы ни представляли себе будущее общество тотальной справедливости Робеспьер и Гитлер, Сталин и Пол Пот, для ее достижения все они одинаково считали себя вправе осуществлять «отдельные» ее нарушения. «Революция, ты научила нас верить в несправедливость добра»,— с горечью поет рок-группа «ДДТ».
Вера в справедливость высших инстанций (родителей, Бога, «доброго царя»), как мы уже говорили, обесценивает собственные возможности устанавливать справедливость. И, наоборот, реализм, неверие в глобальную справедливость и в то, что усилия будут кем-то вознаграждены, стимулируют личную активность, чтобы реально установить справедливые отношения в своем конкретном окружении. Вообще образ справедливого мира неизбежно централизован, он предполагает наличие высшей инстанции, которая осуществляет справедливость независимo отличной воли и усилий конкретных лиц. Идея «справедливости для всех» по логике вещей предполагает разделение общества на мудрых и всесильных субъектов этой справедливости, которым дано ее осуществлять, и рядовых граждан, на долю которых остается вера в идею. Так «справедливость для всех» оборачивается несправедливостью для большинства.
Нравственная атмосфера демократического общества зависит от того, насколько глубоко усвоены его гражданами нормы локальной справедливости. Пронизывающие общество сети обмена — экономического, юридического, коммуникативного, интимного и т. д.— распространяют толкование норм справедливости от человека к человеку, от группы к группе. В нормальных условиях «справедливость между нами» становится нормой жизни многих и не ведет к разочарованию в идеях социального прогресса. Если Бога нет, если власть несправедлива, то это не значит, что «все позволено». Позволено многое, но не то, что нарушает права других людей, равновесие обмена с ними, справедливость взаимоотношений, в конечном итоге — нормы общения. Реализм отличается от романтизма отрицанием веры в глобальную справедливость, но он отличается и от цинизма наличием веры в собственные возможности человека по установлению справедливости в своих делах.

в начало.

Используются технологии uCoz